Блокадная ласточка
Весной сорок второго года множество ленинградцев носило на груди жетон — ласточку с письмом в клюве. Они носили эту ласточку на груди в ответ на заявления фашистов, что во время блокады в город даже птица не пролетит... Таким образом, жители осажденного Ленинграда показывали, что ждут хороших вестей с фронта, что не теряют связи со своей страной. Ласточки стали и живыми символами надежды блокадного города.
Осенью 41-го в целях
маскировки на шпиль Адмиралтейства надели чехол. К лету 43-го в его парусине
зияли дырки, прорванные осколками бомб и снарядов. В это время блокада уже была
прорвана, но еще не снята, фашисты по-прежнему стояли у стен города и
продолжали обстреливать и бомбить его. Для починки чехла на шпиль
Адмиралтейства поднялись музыканты и альпинисты — Ольга Фирсова и Михаил
Шестаков. Когда трудная и опасная работа была закончена, что под чехлом, чуть
ниже шпиля под карнизом, оказались жилые гнезда ласточек. Верхолазы снова
принялись за дело: распороли чехол снизу и затем зашили его выше гнезд.
Обессилевшие люди потратили дополнительно несколько часов, чтобы спасти птенцов
от голодной смерти – ради жизни птиц, которая стала символом жизни блокадного
города.
О символе стойкости и надежды пишет в своём стихотворение Ольга
Берггольц:
Сквозь
года, и радость, и невзгоды
вечно будет мне сиять одна —
та весна сорок второго года,
в осажденном городе весна.
Маленькую
ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: «Жду письма».
Этот знак
придумала блокада.
Знали мы, что только самолет,
только птица к нам, до Ленинграда,
с милой-милой родины дойдет.
…Сколько
писем с той поры мне было.
Отчего же кажется самой,
что доныне я не получила
самое желанное письмо?!
к правде, влитой в каждую строку,
совестью припасть бы, как устами
в раскаленный полдень — к роднику.
Кто не
написал его? Не выслал?
Счастье ли? Победа ли? Беда?
Или друг, который не отыскан
и не узнан мною навсегда?
Или
где-нибудь доныне бродит
то письмо, желанное, как свет?
Ищет адрес мой и не находит
и, томясь, тоскует: где ж ответ?
Или близок
день, и непременно
в час большой душевной тишины
я приму неслыханной, нетленной
весть, идущую еще с войны…
О, найди меня, гори со мною,
ты, давно обещанная мне
всем, что было,- даже той смешною
ласточкой, в осаде, на войне…
